Христиа́н Иога́нн Ге́нрих Ге́йне (нем. Christian Johann Heinrich Heine; 1797 — 1856) — немецкий поэт, публицист и критик. Гейне считается последним поэтом «романтической эпохи» и одновременно её главой.
А ежели это было сказано всерьёз — все мы люди со слабостями, — то выражаем сожаление, что эти критики из-за деревьев не увидели леса.
Автор привыкает в конце концов к своей публике, точно она разумное существо.
Ангел, черт ли — я не знаю,
Но ведь именно у женщин
Никогда не знаешь толком,
Где в них ангел, где в них черт.
Ангелы называют это небесной отрадой, черти считают мучением ада, а люди называют это любовью.
Англичане рядом с итальянцами все, как один, напоминают статуи с отбитыми кончиками носов.
Ах! Это было так давно! Я был тогда молод и глуп. Теперь я стар и глуп.
Ах, когда обезьяны и все кенгуру
К христианству у нас обратятся,
То наверное Людвиг баварский у них
Будет главным патроном считаться.
Блещут маленькие звезды,
На прибрежье с тьмою споря.
Странны, тусклы и протяжны,
Голоса звучат из моря.
Север дует стужей лютой,
Пляшут гребни волн в тумане.
Так, взбухая, трубы пляшут,
Трубы прыгают в органе.
Хор языческих мелодий,
С кантом смешанный церковным,
Улетает в небо, к звездам,
Ближе к тайнам баснословным.
И уже, громадны, ярки,
Расплясавшись роем хмельным,
Будто солнца, бродят звезды
По пространствам беспредельным.
Вторя музыкой безумства
Моря жалобам сердитым,
Соловьи-светила мчатся
По сияющим орбитам.
В громе, в блеске все смешалось:
Неба высь и глубь морская,
В исполинское соитье —
В бурю сердце увлекая.
Бог простит мне глупости, которые я наговорил про него, как я моим противникам прощаю глупости, которые они писали против меня, хотя духовно они стояли настолько же ниже меня, насколько я стою ниже тебя, о Господи!
Большие ли глаза у парижанок? Кто знает? Мы не измеряем калибра пушки, которая убивает нас. Велик ли их рот? Кто знает, где у них кончается рот и где начинается улыбка?
Был то дьявол или ангел —
Я не знаю. Ведь у женщин
Не понять, где кончен ангел
И где дьявол начался.
В бутылках я вижу ужасы, которые будут порождены их содержимым; мне представляется, что передо мною склянки с уродцами, змеями и эмбрионами в естественнонаучном музее.
В искусстве форма все, материал ничего не стоит. Штауб берет за фрак, сшитый из собственного сукна, столько же, сколько за фрак, сшитый из сукна заказчика. Он говорит, что требует плату за фасон, материю же дарит.
В литературе, как и в жизни, каждый сын имеет своего отца, которого он, однако, не всегда знает или от которого он даже хотел бы отречься.
В пользу высоких качеств республики можно было бы привести то самое доказательство, которое Боккаччо приводит в пользу религии: она держится вопреки своим чиновникам.
В сущности, всё равно, за что умираешь; но если умираешь за что-нибудь любимое, то такая тёплая, преданная смерть лучше, чем холодная, неверная жизнь.
Ведь в моей отчизне подлость
Прогрессирует гигантски;
На венец из грязных лавров
Слишком много претендентов.
Так вчера еще ***
Первым подлецом считался,
Нынче по сравненью с***
Стал он унтер-подлецом.
Величие мира всегда находится в соответствии с величием духа, смотрящего на него. Добрый находит здесь на земле свой рай, злой имеет уже здесь свой ад.
Весь мир надорван по самой середине. А так как сердце поэта – центр мира, то в наше время оно тоже должно самым жалостным образом надорваться. В моем сердце прошла великая мировая трещина.
Видимое произведение гармонически выражает невидимую мысль, поэтому искусство жизни также является гармонией между поступками и нашим образом мыслей.
Во все времена негодяи старались маскировать свои гнусные поступки интересами религии, морали и патриотизма.
Вот то проклятье, которое губит умных людей, считающих себя умнее, чем целые народы, хоть опыт и подсказывает, что массы всегда судили правильно и если не целиком угадывали планы, то всё же угадывали намерения своих правителей. Народы все ведущи, всевидящи; глаз народа — глаз божий.
Все здоровые люди любят жизнь.
Вселюбивый, вселюбивый,
Нес любовь народам он,
И в награду был народом,
Как и принято, казнен. (О Христе)
Всякий имеет право быть глупым.
Вчера блеснуло счастье мне,
Сегодня изменило.
И женской верностью меня
Опять не одарило.
Они из любопытства все
Моей любви искали,
Но, в сердце заглянув мое,
Мгновенно убегали.
Одна бледнела уходя,
Другая усмехалась
И только ты мне бросила «прощай!»
И горько разрыдалась.
Где нет Любви, там нет истины… Глубочайшая истина рождается только из глубочайшей Любви.
Главная задача постановщика оперы — устроить так, чтобы музыка никому не мешала.
Глупец тот, кто пытается прикрыть собственное ничтожество заслугами своих предков.
Да, женщины опасны; но красивые не так опасны, как те, которые обладают умственными преимуществами более, чем физическими. Ибо первые привыкли к тому, чтобы мужчины ухаживали за ними, между тем, как последние идут навстречу самолюбию мужчин и, приманивая их лестью, добывают больше поклонников.
Да, крепко поспорил с кайзером я —
Во сне лишь, во сне, конечно.
С царями рискованно наяву
Беседовать чистосердечно!
Да, Париж обладает таким розоватым светом, который придает трагедиям веселый оттенок в глазах непосредственных зрителей, чтобы не омрачать им радость жизни. Даже те ужасы, которые приносишь с собой в собственном сердце, утрачивают в Париже свою устрашающую угрозу. Удивительным образом смягчаются страдания. В парижском воздухе раны заживают куда быстрее, чем где бы то ни было, в этом воздухе есть что-то столь же великодушное, сочувственное, приветливое, как и в самих парижанах.
Даже нехристям-евреям
Мы дадим права гражданства
И с любым другим животным
Уравним их пред законом.
Только танцы на базарах
Запретим еврейской расе,-
Но уж этого хочу я
Ради моего искусства.
Ибо нет у этой расы
Строгой пластики движений,
Чувства стиля, — их манеры
Публике испортят вкус.
Дети, — подумал я, — моложе нас, они еще помнят, как тоже были деревьями и птицами, и поэтому еще способны их понимать; мы же слишком стары, у нас слишком много забот, а голова забита юриспруденцией и плохими стихами.
Добродетельным всякий может быть в одиночку; для порока же всегда нужны двое.
Доброта лучше красоты.
Довольно! Пора уж забыть этот вздор,
Пора бы вернуться к расудку!
Довольно с тобой, как искусный актер,
Я драму разыгрывал в шутку!
Расписаны были кулисы пестро.
Я так декламировал страстно,
И мантии блеск и на шляпе перо,
И чувства — все было прекрасно.
Но вот, хоть уж сбросил я это тряпье,
Хоть нет театрального хламу,
Доселе болит еще сердце мое,
Как будто играю я драму.
И что я поддельною болью считал,
То боль оказалась живая —
О боже, я раненый насмерть играл,
Гладьятора смерть представляя!
Думаю, однако, что всегда подозрительно, когда человек меняет взгляды и переходит на сторону господствующей власти, и что в этом случае он уж никак не может почитаться хорошим авторитетом.
Евреи несли Библию сквозь века как свое переносное отечество.
Едва на Дрейбан я свернул,
Взошла луна горделиво,
И я величавую деву узрел,
Высокогрудое диво.
Лицом кругла и кровь с молоком,
Глаза — что аквамарины!
Как розы щеки, как вишня рот,
А нос оттенка малины.
На голове полотняный колпак,-
Узорчатой вязью украшен.
Он возвышался подобно стеке,
Увенчанной тысячью башен.
Льняная туника вплоть до икр,
А икры — горные склоны;
Ноги, несущие мощный круп,-
Дорийские колонны.
В манерах крайняя простота,
Изящество светской свободы.
Сверхчеловеческий зад обличал
Созданье высшей природы.
Если бы евреев не стало, и Если бы кто-нибудь узнал, что где-то находится экземпляр представителей этого народа, он бы пропутешествовал хоть сотню часов, чтобы увидеть его и пожать ему руку.
Если в нас любовь живет, мы вечные.
Если мы отдаем некоторое предпочтение Гёте перед Шиллером, то лишь благодаря тому незначительному обстоятельству, что Гёте, ежели бы ему в его творениях потребовалось подробно изобразить такого поэта, был способен сочинить всего Фридриха Шиллера, со всеми его Разбойниками, Пикколомини, Луизами, Мариями и Девами.
Если стремишься к душевнoму пoкoю и удoвльствию, тoгдa веруй; Если стремишься знaть прaвду, тoгдa исследуй.
Если теперь явится Спаситель, то ему, чтобы с успехом обнародовать свое учение, уже не нужно будет подвергаться распятию… Он преспокойно напечатает его и объявит о книжке…
Если человек хочет застрелиться, он всегда имеет на то достаточные причины. Но знает ли он сам эти причины — это другой вопрос. До последней минуты мы разыгрываем с собою комедию. Умирая от зубной боли в сердце, мы жалуемся на зубную боль.
Есть вещи между землей и небом, которые не в состоянии понять не только наши философы, но и самые обыкновенные дураки.
Женщина — одновременно яблоко и змея.
Женщины имеют только одно средство делать нас счастливыми и тридцать тысяч средств — составлять наше несчастье.
Женщины творят историю, хотя история запоминает лишь имена мужчин.
Жизнь не цель и не средство. Жизнь — право.
За тучными коровами следуют тощие, за тощими — полное отсутствие говядины.
Затем он сыграл «Шествие па казнь» («La marche au supplice») Берлиоза, великолепный опус, который, если не ошибаюсь, был сочинен молодым музыкантом в утро своей свадьбы.
Змей, драконов безобразных,
Монстров, пышущих огнём,
Вот каких уродов разных
Мы, поэты, создаём.
Из Кёльна в семь сорок пять утра
Я снова пустился в дорогу.
Мы в Гаген прибыли около трех.
Теперь — закусим немного!
Накрыли. Весь старонемецкий стол
Найдется здесь, вероятно,
Сердечный привет тебе, свежий салат,
Как пахнешь ты ароматно!
Каштаны с подливкой в капустных листах,
Я в детстве любил не вас ли?
Здорово, моя родная треска.
Как мудро ты плаваешь в масле!
Кто к чувству способен, тому всегда
Аромат его родины дорог.
Я очень люблю копченую сельдь,
И яйца, и жирный творог.
Как бойко плясала в жиру колбаса!
А эти дрозды-милашки.
Амурчики в муссе, хихикали мне,
Лукавые строя мордашки.
«Здорово, земляк! — щебетали они.
-Ты где же так долго носился?
Уж верно, ты в чужой стороне
С чужою птицей водился?»
Стояла гусыня на столе,
Добродушно-простая особа.
Быть может, она любила меня,
Когда мы были молоды оба.
Она, подмигнув значительно мне,
Так нежно, так грустно смотрела!
Она обладала красивой душой,
Но у ней было жесткое тело.
И вот наконец поросенка внесли,
Он выглядел очень мило, —
Доныне лавровым листом у нас
Венчают свиные рыла!
Илиада, Платон, Марафонская битва, Моисей, Венера Медицейская, Страсбургский собор, французская революция, Гегель, пароходы и т.д. — все это отдельные удачные мысли в творческом сне Бога. Но настанет час, и Бог проснется, протрет заспанные глаза, усмехнется — и наш мир растает без следа, да он, пожалуй, и не существовал вовсе.
Каждый человек — это мир, который с ним рождается и с ним умирает; под всякой могильной плитой лежит всемирная история.
Как великий художник, природа умеет и с небольшими средствами достигать великих эффектов.
Как низко ты поступила,
Я скрыл от людей не случайно.
Я вышел в море и рыбам открыл,
Что перечувствовал тайно.
Ведь люди доброе имя твоё
Совсем опозорить могли бы.
Но пусть и стыд, и низость твою
Узнают хоть волны и рыбы.
Какая ужасная болезнь – любовь к женщине! Тут не помогает никакая прививка. Очень разумные и опытные врачи рекомендуют перемену мест и полагают, что с удалением от чародейки рассеиваются и чары. Гомеопатический принцип, согласно которому от женщины нас излечивает женщина, пожалуй, более всего подтверждается опытом.
Карлик, стоящий на плечах великана, может, конечно, видеть дальше, чем сам великан, особенно, если наденет очки; но для возвышенного кругозора недостает ему высокого чувства исполинского сердца.
Книжица была прескверно отпечатана, и боюсь, что уже по одному этому изложенное в ней вероучение должно производить на детские души впечатление унылых прописных истин; мне также ужасно не понравилось, что таблица умножения, которая едва ли особенно вяжется с учением о пресвятой троице, — ведь единожды один всегда будет один, а не три, — напечатана тут же, на последней страничке, и с ранних лет толкает детей на преждевременные греховные сомнения. Мы, пруссаки, гораздо разумнее, и при всем рвении, с каким мы стремимся обращать на путь истины тех людей, которые хорошо умеют считать, все же остерегаемся печатать таблицу Умножения после катехизиса.
Когда глаза критика отуманены слезами, его мнение не имеет значения.
Когда уходят герои, на арену выходят клоуны.
Кого ты здесь ищешь? Веселых гуляк,
Встречавшихся в этом квартале?
Друзей, что бродили с тобой по ночам
И о прекрасном мечтали?
Их гидра стоглавая — жизнь — унесла,
Рассеяла шумное племя.
Тебе не найти ни старых подруг,
Ни доброе старое время.
Тебе не найти ароматных цветов,
Пленявших сердце когда-то,
Их было здесь много, но вихрь налетел,
Сорвал их — и нет им возврата.
Увяли, осыпались, отцвели,-
Ты молодость ищешь напрасно.
Мой друг, таков удел на земле
Всего, что светло и прекрасно».
Король! Я желаю тебе добра,
Послушай благого совета:
Как хочешь, мертвых поэтов славь,
Но бойся живого ноэта!
Берегись, не тронь живого певца!
Слова его — меч и пламя.
Страшней, чем им же созданный Зевс
Разит он своими громами.
И старых и новых богов оскорбляй,
Всех жителей горнего света
С великим Иеговой во главе, –
Не оскорбляй лишь поэта.
Конечно, боги карают того,
Кто был в этой жизни греховен,
Огонь в аду нестерпимо горяч,
И серой смердит от жаровен, –
Но надо усердно молиться святым:
Раскрой карманы пошире,
И жертвы на церковь доставят тебе
Прощенье в загробном мире.
Когда ж на суд низойдет Христос
И рухнут врата преисподней,
Иной пройдоха улизнет,
Спасаясь от кары господней.
Но есть и другая геенна. Никто
Огня не смирит рокового!
Там бесполезны и ложь и мольба,
Бессильно прощенье Христово.
Ты знаешь грозный Дантов ад,
Звенящие гневом терцины?
Того, кто поэтом на казнь обречен,
И бог не спасет из пучины.
Над буйно поющим пламенем строф
Не властен никто во вселенной.
Так берегись! Иль в огонь мы тебя
Низвергнем рукой дерзновенной.
Кто глуп не бывал, хоть в начале житья, тот мудрым не будет во веки.
Кто имеет много благ,
Тем, глядишь, ещё дается.
Кто лишь малым наделен,
Тот с последним расстается.
А уж если гол и бос,
Лучше саван шей заранее.
Тот имеет право жить,
У кого звенит в кармане.
Легко прощать врагов, когда не имеешь достаточно ума, чтобы вредить им, и легко быть целомудренному человеку с прыщеватым носом.
Лессинг говорит: «Если Рафаэлю отрезать руки, он все же останется живописцем». Точно так же мы могли бы сказать: «Если господину** отрезать голову, он все же остался бы живописцем», — он продолжал бы писать и без головы, и никто бы не заметил, что головы у него и вовсе нет.
Любовь — это зубная боль в сердце.
Любовь! Это самая возвышенная и победоносная из всех страстей! Но ее всепокоряющая сила заключается в безграничном великодушии, в почти сверхчувственном бескорыстии.
Люди, ничем не примечательные, конечно, правы, проповедуя скромность. Им так легко осуществлять эту добродетель.
Милосердная природа никогда до конца не обездоливает своих созданий, и, лишив англичан всего, что прекрасно и мило, не наделив их голосом, чтобы петь, чувствами, чтобы наслаждаться, и снабдив их вместо человеческой души разве только кожаными мехами для портера, – она взамен всего уделила им большой ломоть гражданской свободы, талант комфортабельно устраивать домашний быт и Вильяма Шекспира.
Миссия немцев в Париже — уберечь меня от тоски по родине.
Мне другом каждый был в те дни: Со мной по-братски все они Делились моей котлетой, Моей последней монетой.
Мои ощущенья в этот миг
Нельзя передать словами.
Клянусь, я вовеки забыть не смогу
Часы, проведенные с вами.
Молчание — английский способ беседовать.
Моя богиня, — ответил я, –
В глубинах сердца людского
Спят разные мысли, и часто они
Встают из тьмы без зова.
Казалось, все шло у меня хорошо,
Но сердце не знало жизни.
В нем глухо день ото дня росла
Тоска по далекой отчизне.
Отрадный воздух французской земли
Мне стал тяжел и душен.
Хоть на мгновенье стесненной груди
Был ветер Германии нужен.
Мне трубок немецких грезился дым
И запах торфа и пива;
В предчувствии почвы немецкой нога
Дрожала нетерпеливо.
Мудрецы придумывают мудрые мысли, а глупцы распространяют их.
Мудрые люди обдумывают свои мысли, глупые — их провозглашают.
Музыка свадебного шествия всегда напоминает мне военный марш перед битвой.
Мы должны прощать наших врагов, но не прежде, чем их повесят.
Мы не властители, а слуги слова.
Мы понимаем развалины не ранее, чем сами становимся развалинами.
На пустынный берег моря
Ночь легла. Шумит прибой.
Месяц выглянул, и робко
Шепчут волны меж собой:
«Этот странный незнакомец —
Что он, глуп или влюблен?
То ликует и смеется,
То грустит и плачет он».
И лукаво улыбаясь,
Молвит месяц им в ответ:
«Он и глупый, и влюбленный,
И к тому же он поэт».
Награди тебя небо, добрый народ,
Твои посевы утроив!
Спаси от войны и от славы тебя,
От подвигов и героев!
Господь помогай твоим сыновьям
Сдавать успешно экзамен.
Пошли твоим дочкам добрых мужей
И деток хороших, — amen!
Нам был предписан патриотизм, и мы стали патриотами, ибо мы делаем все, что нам приказывают наши государи.
Наполеон не из того дерева, из которого делают королей: он из того мрамора, из которого делают богов.
Начиная с Исхода, Свобода всегда говорила с еврейским акцентом.
Наше лето — только выкрашенная в зеленый цвет зима.
Не будь у меня жены и попугая, я бы давно покончил с собой.
Не занятый делом человек никогда не может насладиться полным счастьем, на лице бездельника вы всегда найдёте отпечаток недовольства и апатии.
Не мы хватаем идею, идея хватает и гонит нас на арену, чтобы мы, как невольники-гладиаторы, сражались за нее. Так бывает со всяким истинным трибуном или апостолом.
Небо серо и дождливо,
Город жалкий, безобразный,
Равнодушно и сонливо
Отраженный Эльбой грязной.
Всё — как прежде. Глупость та же,
Те же люди с постной миной.
Всюду ханжество на страже
С той же спесью петушиной.
Юг мой! Я зачах в разлуке
С небом солнечным, с богами,
В этой сырости и скуке,
В человеческом бедламе.
Некоторые люди воображают, будто они совершенно точно знают птицу, если видели яйцо, из которого она вылупилась.
Немецкий язык в сущности богат, но в немецкой разговорной речи мы пользуемся только десятой долей этого богатства; таким образом, фактически мы бедны словом. Французский язык в сущности беден, но французы умеют использовать все, что в нем имеется, в интересах разговорной речи, и поэтому они на деле богаты словом.
Нет у мудрых звёзд желанья
Разделить с людьми страданья,
Позабыть, как род людской,
Свет и счастья, жизнь, покой.
Нет желанья вязнуть в тине,
Погибать, как мы, в трясине
Или жить в помойной яме,
Полной смрадными червями.
Их приют — в лазури тихой
Над земной неразберихой,
Над враждой, нуждой и смертью,
Над проклятой коловертью.
Сострадания полны,
Молча смотрят с вышины,
И слезинка золотая
Наземь падает, блистая.